Константин Иванович Рудаков (1891-1949)

Художник-график и педагог, член Ленинградского Союза художников. 

Родился 26 марта 1891 года в Санкт-Петербурге в семье художника-декоратора Мариинского театра. Занимался в частных студиях у П. Чистякова и В. Савинского, в «Новой художественной мастерской» у М. Добужинского, Е. Лансере, Б. Кустодиева. В 1918-1922 учился в Академии художеств в Петрограде (ПГСХУМ—ВХУТЕИН) на архитектурном и живописном факультетах. Окончил институт по мастерской Д. Кардовского с присвоением звания художника живописи.

С 1918 участвовал в выставках, был членом «Мира искусства», «Общины художников», АХРР, член-учредитель «Общества живописцев» (1928—1930). С 1932 член Ленинградского Союза художников. В 1920-е много работал в области сатирической графики для журналов «Чиж», «Ёж», «Бегемот», «Смехач», «Крокодил». Позднее занимался станковой графикой, создав в 1930-е годы серии «Нэпманы», «Запад», «Обнаженные натурщицы». Известность и признание получил как иллюстратор произведений русской и европейской классики. 

В 1944 году принял участие в выставке пяти работавших в блокаду художников в Русском музее (В. М. Конашевич, В. В. Пакулин, А. Ф. Пахомов, К. И. Рудаков и А. А. Стрекавин). Позднее, в феврале 1945 года они экспонировались в Москве.

Скончался в 1949 году в Ленинграде. Похоронен на Литераторских мостках Волковского кладбища.

Воспоминания о художнике. Т. Н. Жирмунская

«Острый, пытливый взгляд очень темных, живых глаз. Слегка сутулый, небольшого роста. В берете (зимой в шапке-ушанке, надвинутой на лоб до самых бровей) и в пестром — черное с белым — свитере, видневшимся из-под незастегнутого пиджака. И неизменно — папка с рисунками под мышкой. Таким помнится мне Константин Иванович Рудаков, когда он приходил в литографскую мастерскую ЛОССХа в конце 1930-х годов.
Застенчивый, как ребенок. Серьезный — улыбался редко. Молчаливый — больше молчал, чем говорил. Но зато рисовал, творил, и из-под пальцев его в какие-нибудь несколько минут рождался неожиданный рисунок, легкий, быстрый, мастерский. Он рисовал везде, даже на клочке оберточной бумаги, где только было свободное место. У меня сохранилось несколько таких «клочков».
— Стойте, Жирмунская, — я уходила из литографской мастерской, — давайте я вам что-нибудь нарисую. .. — и мгновенно на бумаге, в которую я заворачивала напечатанные оттиски, появлялся рисунок, прямо кистью или литографским карандашом — дружеский шарж на кого-нибудь из художников в тоне мягкой иронии и добродушного юмора (нередко в об- разе смешного зверя) или — острая, беспощадная сатира, или просто очаровательная лошадка. .. Эти рисунки и сейчас находятся в моей коллекции работ К. И. Рудакова. Константин Иванович был превосходным анималистом.
Он был скуп на слова, но щедро делился творческими замыслами, показывая свои рисунки, иногда еще не законченные, товарищам-художникам. Он как бы проверял свои новые, возникшие образы, охотно выслушивая мнения других. Застенчивость и молчаливость не препятствовали ему быть в высокой степени общительным. Обычно Константин Иванович останавливал кого-нибудь из художников в коридоре ЛОССХа, отводил его в сторону и таинственно спрашивал: «Хотите, новые рисунки покажу?»
Из папки — Константин Иванович никогда с ней не расставался — он бережно доставал новые листы и показывал. Черные, пытливые глаза смотрели в упор он ждал, какое впечатление произведет его рисунок. Нередко при этом он делился своим творческим методом, рассказывал, как это сделано. У него не было «творческих секретов».
Помню, в конце 1940-х годов Константин Иванович иллюстрировал «Фому Гордеева» М. Горького. И показал мне при встрече в ЛОССХе некоторые еще черновые листы. Восхитительные. Я спросила:
— А как вы достигаете таких градаций черного и белого? Как в простом углевом рисунке вам удается сохранить такой черный бархат и осле- пительную белизну? — Речь шла о листе «Старший Гордеев и его жена Наталья».
Константин Иванович сейчас же рассказал. Он делал рисунок простым углем и постепенно слегка его фиксировал. Потом царапал бритвой — там, где нужны были блики, белый цвет. Снова рисовал углем по фиксированному. Снова фиксировал — и выскребал бритвой. И этим, этой постепенной лессировкой сохранял глубокий черный цвет и рядом свежесть и остроту белого.
Без папки Рудаков нигде никогда не появлялся. Даже на торжественных заседаниях. Всюду виднелась его приземистая, чуть сгорбленная фигура (он горбился последние годы, особенно когда уставал или чувствовал себя плохо) с папкой рисунков под мышкой.
— Откуда у вас такая красивая папка, Жирмунская? Вот бы вы мне такую подарили! — просил Константин Иванович с детской непосредственностью и прямодушием.
У меня был хороший переплетчик, и, так как моя папка имела уже несколько потрепанный вид, я заказала новую для Константина Ивановича. Случилось, что переплетчик заболел и заказ задержался. Константин Иванович не мог дождаться и при встрече каждый раз спрашивал:
— Что, еще не готова?
Наконец я принесла ему папку. Она была темно-зеленая, с клапанами, большая, но свободно умещалась под мышкой. Константин Иванович не мог на нее наглядеться. Он поведал мне, что у него несколько (и даже много) папок, «но таких красивых нет», — и все они ему необходимы.
— Там живут мои герои... — таинственно-доверительно сообщил он мне.
И действительно, в папках жили герои Рудакова — литературные образы: тургеневские Аси и Лизы, пушкинские Татьяны и Марии, Наташи Ростовы и Анны Каренины, Офелии и Гамлеты, герои и героини Мопассана и Золя, Манон Леско, Дон-Кихоты, Дантон Ромэна Роллана и Петр Великий Пушкина и многие еще, многие другие — десятки, сотни набросков, эскизов, законченных рисунков и литографий, акварелей, гуашей.
Образы претерпевали трансформацию, менялись внешне и внутренне, изменялись композиция, рисунок, цвет, подкладка. Это были углубленные, настойчивые искания новых решений. Тонкий психологический анализ. Рудаков никогда не боялся перечеркнуть найденный им образ и искать совершенно новое решение, еще более адекватное замыслу писателя, стараясь достичь еще большей художественной высоты.
Как непохожа Татьяна Ларина 1937 года на Татьяну из последней серии цветных рисунков Рудакова к «Евгению Онегину» 1949 года! К ним он возвращался множество раз в течение последних десяти лет жизни. Неожиданная смерть прервала работу Константина Ивановича над этой замечательной серией любимых героев Пушкина, и она осталась незаконченной.
Мне вспоминается, как долго и взволнованно искал Константин Иванович образ Анны Карениной. Где бы он ни был, он рисовал Анну Каренину: на заседании — в блокноте, в литографской мастерской — на первом попавшемся обрывке бумаги или прямо на камне литографским карандашом, тушью. Печатал — с подкладкой, без подкладки, Анну вместе с Карениным, без него. В период его увлечения литографией (вторая половина 1930-х годов) появлялся камень за камнем.
У меня сохранилось несколько вариантов Анны Карениной — законченные автолитографии и «клочки», подаренные мне Константином Ивановичем в те годы в литографской мастерской на Мойке, 83. Все они разные.
Когда Константин Иванович находил образ, герой рождался и начинал жить в его творческом сознании, и он не мог уже расстаться с ним ни на минуту. В папках «жили», как он говорил, его герои, и Рудаков жил ими внутренне. Он всегда носил с собой в папке те рисунки, над которыми в данный момент работал. Он должен был всегда быть вместе с ними, думать о них, делиться с художниками не для того, чтобы афишировать свои достижения, но чтобы постоянно проверять себя, видеть, как найденные им образы действуют на других, какие эмоции они вызывают.
Как-то в конце 1940-х годов Константин Иванович пригласил художницу К. А. Клементьеву и меня к себе домой, на Большую Пушкарскую, 50. Он показывал нам цветные иллюстрации, портреты, станковые вещи — в основном акварель.
Трудно найти слова для определения этих чудесных произведений искусства. Это были драгоценные камни — по блеску, богатству красок, силе и одновременно невероятной нежности цвета, по совершенству акварель- ной техники.
Иногда Константин Иванович подсовывал нам лупу и говорил:
— Вы только посмотрите, как это сделано... Какой глаз... Так старые мастера работали. ..
В творчестве Рудакова поражало огромное внутреннее богатство, культура образа, который рождался в голове и в сердце художника, обогащался впечатлениями окружающего мира. Константин Иванович Рудаков был по-своему глубоко эрудирован и мудр. Зорок и проницателен. Но это была не книжная эрудиция, а собственная культура образа — признак наибольшей художественной культуры.
Когда мы с Клементьевой уходили, Константин Иванович печально сказал:
— Вот старше стал — больше вижу, больше понимаю, а тут умирать пора...
Он часто жаловался на сердце.»

Жирмунская Татьяна Николаевна. Художник-график. Воспоминания написаны в 1971 г.

Воспоминания о художнике. В.А. Гальба.

Хоть я заранее предвижу, что ни одно воспоминание о Константине Ивановиче Рудакове не обойдется без его фундаментальной папки, наполненной рисунками, приходится сознаться, что и в моих записках о Константине Ивановиче трудно обойтись без этой примечательной детали. И тут, в момент нашей встречи, она была у него под мышкой.
Я знал его как художника-сатирика, одного из славной плеяды карикатуристов «Бегемота», но мне и в голову не приходило, что я увижу сейчас чудесные, волшебные рисунки на сказочные сюжеты. ..
И вот папка распахнулась, как занавес театра...
Будучи человеком экспансивным, я не мог сдержать восторга, увидев впервые рисунки Константина Ивановича, сделанные «для себя», то есть не по заказу издательства или журнала. Как известно, Рудаков не был избалован хвалебными рецензиями, и ему был по душе мой искренний восторг.
Его черные внимательные и добрые глаза буквально лучились, когда я сбивчиво и горячо разбирал достоинства его необыкновенных работ. А рисунки были полны разнообразия. Тут и акварельные, как будто вы- лившиеся из кисти свободные рисунки, и легкие наброски пером, и натурные рисунки сангиной. Возможно, они и не были сделаны с натуры, да и трудно представить себе, что волшебника или сказочного людоеда можно найти в качестве натурщика.
Вот с этой памятной для меня встречи году приблизительно в 1938-м и началась наша дружба. Потом я встречал Константина Ивановича в редакциях «Чижа» и «Костра», и каждая встреча была интересной и радостной для меня.
От него можно было услышать дружеские и очень ценные советы, замечания о рисунках, потому что он сразу улавливал в твоей работе то, что было необходимо исправить.
Однажды, показывая ему своих «Танцующих слонов», которыми я, сам не зная почему, был недоволен, услышал от него: «А дайте-ка на минутку карандаш!»
И произошло мгновенное чудо: рисунок мой ожил, слоны под его карандашом закружились в веселом танце. А для этого ему было достаточно сделать несколько штрихов. «Искусство начинается там, где начинается чуть-чуть», — вспоминалась мне тогда эта поговорка художников.
Во время Великой Отечественной войны Константин Иванович, так же как и я, жил и работал в осажденном Ленинграде. Война сблизила нас еще больше, мы чаще стали встречаться, несмотря на суровые условия блокады: голод, трескучие морозы, отсутствие транспорта, обстрелы.
Помню, как впервые Константин Иванович появился у меня дома вечером, на Бородинской. К его приходу мы натопили печку, был заварен «крепкий чай» из подгорелых хлебных корочек, и на столе появилась даже заветная довоенная бутылка «Мускат-люнеля», которую я берег специально к его приходу.
И вот — появляется закутанный в теплый платок вместо шарфа, в валенках Константин Иванович! Он закуривает трубочку, осматривается, разглядывает рисунки на стенах, усаживается у раскаленной печки. Горит маленькая керосиновая лампа. За столом вдруг выясняется, что Константин Иванович наотрез отказывается от моего коренного угощения. Он говорит, что блинчики из картофельной муки, студень из столярного клея и чашка чая доставят ему гораздо больше удовольствия, чем самое изысканное вино. Затем мы усаживаемся на диван, рассматриваем книги: монографию Жана Луи Форена, которого так любил Константин Иванович, альбомы рисунков Гаварни и Сегонзака.
И тут у Константина Ивановича разгорелся аппетит — ему захотелось порисовать самому. Я быстро принес ему акварель, кисти и чашку с водой, положил на пол перед ним лист ватмана, и пошло дело!
В это время где-то поблизости послышались хлопающие выстрелы зениток, но Константин Иванович был весь углублен в работу и не обращал внимания на настойчивый зловещий стук метронома.
Вот на бумаге появилась легкая, воздушная фигурка танцовщицы. Шелк ее платья соткан несколькими ударами его кисти, но так точно передана атласная фактура материала!.. Да и вся она, трепетная, живая, возникла на моих глазах за какие-то четверть часа.
Рисунок этот в тонкой золоченой рамке висит над моим столом и сей- час, радуя и меня, и моих друзей все эти годы.
Эта наша блокадная встреча была не единственной. Константин Иванович любил рыться в моих книгах, альбомах и комплектах журналов «Сатирикон», «Бич», «Смехач», «Бегемот», «Красный ворон»... Он высоко ценил рисунки Александра Яковлева, Реми, Бориса Ивановича Антоновского и, конечно, Н. Радлова, с которым его связывала многолетняя дружба.
Листая эти старые журналы, мы встречаем рисунки самого Рудакова. Многими рисунками Константин Иванович недоволен, сегодня он сделал бы их совсем иначе. Он говорит об этом серьезно. Меня же в этих рисунках прежде всего поражает калейдоскоп сатирических сюжетов и самых разных типов. Кого только ни рисовал Константин Иванович в те годы: бюрократов, знахарей, прогульщиков, пьяниц, нэпманов и их надутых жен, кулаков, самогонщиков. .. Нарисованные его быстрым пером, как видно, без карандашной подготовки, эти рисунки носят характер сиюминутной импровизации. Иногда они даны на цветной подкладке.
Среди этих небольших рисунков особенно выделяются те, в которых фигурируют звери и зверята. Вот басня какого-то «сына Кузьмы»: «Мед- ведь трудился за станком, хоть с производством был он незнаком. ..» И надо видеть изображенного Константином Ивановичем Топтыгина, работающего с медвежьей «ловкостью» на токарном станке.
Как легко преодолел художник трудную задачу нарисовать медведя со спины в человечьей позе! А вот еще тема, давшая ему возможность развернуться. Рисунок помещен под строчками эпиграфа: «Ленинградский зоосад будет в ближайшее время переведен в пригород».
Можно себе представить, с каким удовольствием Константин Иванович взялся за работу над этим сюжетом.
На рисунке лошадь, запряженная в телегу, полную всякого добра. Кучер — ослик; рядом с ним озабоченный лев с самоваром под мышкой, шимпанзе на верху воза размахивает примусом, а медведь и слон грузят на телегу зеркальный шкаф. Подпись: «— А ну, Лева, трогай! Пора, наконец, и нам из города!» Я обращаю внимание Константина Ивановича на эту остроумную картинку, на то, с каким мастерством нарисованы животные, и вдруг он говорит:
— А подпись-то я сам сочинил!
В этом же журнале «Ревизор» за 1930 год много еще можно найти очаровательных рисунков Константина Ивановича и сегодня не потерявших своей прелести.
Приятно было наблюдать, как Константин Иванович, сидя за моим сто- лом, артистическими движениями легко набрасывает всевозможные фигуры сказочных гномов, зверюшек, лошадей... Мне было приятно еще и потому, что он рисовал, пользуясь моими, не такими уж первоклассными кистями и красками.
Наступила осень 1944 года. У меня, как и у многих ленинградцев, ожил телефон, молчавший все эти годы.
И в трубке я услышал милый знакомый голос Константина Ивановича:
— Не хотите ли пожаловать сегодня попить чайку? Приходите вечер- ком, попозже.
И вот я сижу у него на диване, пью чай из красивой синей с золотом чашки... Любуюсь миниатюрами, висящими на стенах. Среди старинных миниатюр я вижу несколько прелестных работ самого Рудакова.
Константин Иванович потчует меня какими-то поджаристыми сухариками, пирожками... Он мечтает о возрождении в Ленинграде Детгиза, журналов, рассказывает о своих замыслах и в заключение показывает много рисунков, сделанных в самую тяжелую блокадную пору.
Среди рисунков явно сатирического плана были изображения напыжившихся фашистских вояк в форменных фуражках, с моноклями и железными крестами. Были тут и сами «столпы третьего рейха», нарисованные зло и выразительно.
И вдруг, неожиданно, как резкий контраст сатирическим рисункам, на отдельных листах появились передо мною Михаил Илларионович Кутузов, Александр Васильевич Суворов. Это было, как предупредил Константин Иванович, только первой попыткой создания им образов великих наших полководцев. К сожалению, замысел Рудакова написать галерею живописных портретов, в числе которых был задуман портрет С. М. Буденного на вороном коне, не был им осуществлен.
По всей вероятности, эти наброски будущих картин и сейчас хранятся в коллекции кого-нибудь из многочисленных почитателей мастера.
Как-то незаметно жизнь снова вошла в колею, стали работать издательства, открылись журналы. Иногда, встретившись где-нибудь — или в Лениздате, или в «Костре», мы снова направлялись ко мне, беседовали за ужином об искусстве, а иногда Константин Иванович присаживался к роялю и наигрывал своими изящными пальцами артиста забытые старинные мелодии...
Гальба Владимир Александрович. Художник-график. Воспоминания написаны 1973 году.